— Ты думаешь, я сделала то же самое? Застряла в прошлом? — потребовала ответа я. В его голосе не было обвинения, но было такое ощущение, будто мои собственные пальцы направились против меня, указывая так, как делал это он на свою мать.
— Думаю, если ты притворяешься, что твоя рука не сломана, это не делает ее менее поврежденной. Как ты можешь исцелиться, если даже не принимаешь тот факт, что ты сломана?
Где-то в глубине души его слова расставили все на свои места, и я поняла.
Он был прав. Моя дочь была той самой сломанной рукой, которую я не хотела принимать. Я никогда не позволяла этому быть чем-то реальным для себя. Никогда не видела ее, не слышала ее плачь, не ощущала ее запах и не держала на руках. Для меня она была не больше, чем просто вымысел. Я отстранила себя, потому что так было легче, и в процессе этого неосознанно разрушила любую надежду двигаться дальше.
Как я могла оплакивать то, что никогда не было реальным?
— Так что? Я просто должна двигаться дальше? Забыть все, что случилось?
— Нет, — ответил мужчина удрученно. — Я считаю, тебе нужно прощение.
— Прощение? — я высмеяла его слова. Я пропустила тот факт, что звучала очень грубо. — Кого простить? Я даже не знаю, с кого начать... Кэм? Мои родители? Томас? Весь этот гребаный мир?
Ал даже не вздрогнул. А просто покачал головой, перед тем как заговорил мягким голосом.
— Ты должна простить себя, сестренка.
Это была последняя вещь на свете, которую я ожидала от него услышать, и которая поставила меня в тупик.
Простить себя? Я хотя бы заслуживала этого прощения?
Такая мысль потрясла меня еще больше. До этого момента, я даже не осознавала, что наказывала себя. Для меня это стало привычной частью жизни. Я не заслуживала счастья. Мне нужно было страдать.
Мазохистка... Это было извращением, и только когда я столкнулась с этим, смогла увидеть, что была неправа.
Первая слеза повергла меня в шок. Внутри меня наворачивались слезы, вырываясь из глаз и грудной клетки. Разговор выпотрошил меня и застал врасплох на секунду. Я не плакала. Я рыдала.
Мое тело источало яд или, может, это было изгнание дьявола. Рыдания были неровные, уродливые и бесцеремонные. Они продолжались вечность и накатывали одной волной за другой.
— Не знаю, почему я плачу, — попыталась я произнести, когда смогла говорить.
Альфред даже не сдвинулся, чтобы успокоить меня, и за это я была благодарна. Жалость — это не то чувство, которое я могла стерпеть.
— Ты делаешь это по той же самой причине, когда миришься со старым другом после долгой ссоры... Ты плачешь, потому что чувствуешь облегчение... и для тебя это значит покой.
Насчет покоя я не знала, но облегчение определенно чувствовала. Я потратила столько времени, пытаясь все сделать правильно. Хотела, чтобы риски, на которые я шла, стоили чего-то большего. Мне казалось, что боль — это цена, которую я должна заплатить своей дочери.
Мать Альфреда пожертвовала всем. У меня не было желания делать то же самое. И единственный способ избежать этого — простить себя. Я не хотела делать это для себя, я сделаю это ради дочки.
Но покой был не для меня. Как он может быть у меня? Моя душа все еще покрыта шрамами и обидами, которые я не вправе прощать. Я могла бы простить себя за свою дочь... Но мне никогда не удастся простить себя за то, что я навлекла ту же участь на Кэма.
Некоторые поступки действительно непростительны.
— Серьезно, Ханна! — с настоящей яростью рявкнула я, подымаясь на ноги с земли, куда я только что шлепнулась. Я была на пару футов дальше, чем потребовалось бы моей соседке по комнате, но угроза обезглавливания туфлей на убийственной шпильке как-то уравнивала шансы.
— Что? — ее большие карие глаза невинно заморгали, искренне озадаченные моей вспышкой раздражения.
Я сделала медленный выдох через нос. Воздух бы не вышел через мои сжатые зубы.
Я бы уважала ее больше, если бы соседка разыгрывала это недоумение, но, к сожалению, Ханна и правда не понимала.
Наконец, я разжала зубы и, вздохнув, схватила прилетевшую туфлю и швырнула обратно на ее половину комнаты, пестревшую цветами. Глубоко в душе я знала, что не сержусь на нее. Это Рождество целиком и полностью вызывало мое кислое настроение, а Ханна, в своем детском свитере со снеговиком, просто была легкой мишенью.
— Прости, везде бардак, — извинилась соседка, бросая туфлю в кучу.
Она была не так уж и неправа. Шмотки, ее и мои, стоимостью в целый семестр обучения валялись по всей комнате. Лифчики свисали с торшеров, а линолеум укрывал надежный ковер из разбросанной одежды. Стопки уже ненужных, потрепанных, исчерченных книг утопали в хламе, словно мины-ловушки, и давно использовались как подставки для ног. Зато шкаф все это время оставался девственно пустым.
— Я уверена, ты будешь рада избавиться от меня на некоторое время.
Обычно так и было, но сейчас ее предстоящий отъезд висел надо мной, словно черное грозовое облако. Впервые за долгое время я не хотела оставаться одна. Еще никогда праздники не казались такими долгими, унылыми и неуправляемыми.
Но у меня был и другой вариант. Кэм прислал мне билет на самолет и пропуск на голливудскую премьеру «Девушки в Желтом Платье». Это было одно из четырех приглашений, которые я получила. Я не особо удивилась предсказуемой вежливости студии или приглашению от Маделин, но милое, написанное от руки приглашение Джорджии было все же немного слишком.